— Мне вот еще что хотелось узнать, — сказал я. — Вы евреи?

— Безусловно, — ответил он. — А почему вы спрашиваете? Она что, изображает из себя принцессу голубых кровей? Только Мону, единственную в семье, не устраивает ее национальность. Мать это очень злило. Думаю, вы даже не знаете нашей настоящей фамилии. Отец сменил ее, приехав в Америку. По-польски она означает «смерть».

Ему тоже хотелось задать мне вопрос, но он долго не решался, подыскивая слова. Наконец, зардевшись, спросил:

— Она что, доставляет вам неприятности? То есть, я хочу сказать, нет ли у вас семейных проблем?

— Как сказать, — пожал я плечами, — есть, конечно… как в каждой семье. И довольно много. Но вам не стоит об этом беспокоиться.

— Надеюсь, она не гуляет? Не путается с другими мужчинами?

— Нет, не в этом дело. — (Если бы он только знал!) — Она любит меня, и я люблю ее. При всех ее недостатках, Мона — единственная, кто мне нужен.

— Тогда в чем же дело?

Я молчал, боясь шокировать его своим признанием.

— Это трудно объяснить, — промямлил я.

— Ничего не скрывайте от меня. Я сумею все перенести.

— Видите ли… мы здесь живем втроем. Живопись на стенах — дело рук нашего третьего жильца. Точнее, жилицы. Это молодая женщина, примерно того же возраста, что и ваша сестра. Очень эксцентричное создание, и ваша сестра в ней души не чает. — (Странно это звучало — «ваша сестра».) — Иногда мне кажется, что Мона привязана к ней больше, чем ко мне. Все очень запуталось. Не знаю, понимаете ли вы меня.

— Понимаю, — отозвался он. — А почему бы вам не вышвырнуть ее отсюда?

— В том-то и дело. Я не могу. Попытки были. Но толку от них нет. Уйди она, за ней уйдет и ваша сестра.

— Вы меня не удивили, — спокойно заявил брат. — Очень похоже на Мону. Однако из этого не следует, что она лесбиянка. Я даже и в мыслях этого не допускаю. Просто она любит все усложнять. Любит интриги. Ей нравится создавать вокруг себя проблемы.

— А вы не думаете, что Мона могла влюбиться в эту девушку? Сами же говорите, что давно не видели сестру…

— Мона любит мужчин, — сказал он. — Это я знаю наверняка.

— Что-то вы слишком уверены.

— Да, уверен. И не спрашивайте почему. Просто знаю — и все. Не забывайте, нравится ей или нет, но в ее жилах течет еврейская кровь. Еврейские женщины по своей природе преданные, даже такие вертихвостки, как она. Это в крови…

— Рад слышать. Хотелось бы верить.

— У меня есть предложение. Приходите к нам, поговорите с мамой. Ей будет приятно. Ведь она даже не представляет, кого дочь выбрала в мужья. В любом случае вам многое станет ясно.

— Наверное, так и сделаю. Правда всегда выйдет наружу. Кроме того, мне любопытно увидеть ее настоящую мать.

— Отлично, — сказал он. — Давайте назначим день.

Я предложил встретиться через несколько дней. Мы обменялись рукопожатием.

Закрывая за собой дверь, брат заключил:

— Ей стоило бы задать хорошую трепку. Но вы не станете этого делать.

Спустя несколько дней я стучался в дверь их дома. Пришел я ближе к вечеру, чтобы не попасть к обеду. Открыл мне брат. (Он вряд ли помнил, как несколько лет назад, когда я вот так же постучался к ним, чтобы узнать, действительно Мона живет здесь или она назвала вымышленный адрес, он захлопнул перед моим носом дверь.) Теперь меня пустили внутрь. Я чувствовал изрядное волнение. Сколько раз я мысленно представлял себе эту квартиру, ее дом, видел ее в окружении семьи — сначала ребенком, потом девушкой, женщиной!

Мать уже спешила ко мне. Это была та самая женщина, которую я мельком видел в прошлый раз — тогда она развешивала выстиранное белье. Когда я описал ее Моне, та расхохоталась мне в лицо. («Это моя тетка!»)

У матери было печальное, измученное лицо. Можно подумать, что она давно разучилась смеяться или улыбаться. Говорила она с акцентом, но сам голос был приятный. Однако ничем не напоминал голос Моны. И в чертах лица ни малейшего сходства.

Похоже, это было в ее характере — сразу переходить к делу. Значит, есть сомнение, родная она мать или мачеха? (Было видно, что обида большая.) Она извлекла из шкафа документы. Среди них — свидетельство о браке и свидетельство о рождении Моны. И множество семейных фотографий.

Присев к столу, я внимательно все изучил. Не потому, что сомневался в словах матери. Совсем нет. Просто я был потрясен. Впервые за время знакомства с Моной я имел дело с фактами.

Я записал название карпатской деревни, где родились ее родители. Внимательно рассмотрел фотографию их венского дома. А потом долго с нежностью всматривался в фотографии Моны — младенец в пеленках, ребенок со странным, нездешним лицом, обрамленным длинными черными локонами, и, наконец, пятнадцатилетняя барышня в какой-то фантастичной одежде, которая, однако, выгодно оттеняла ее внешность. Видел я на фотографиях и отца, который так любил ее! Красивый человек с запоминающимся лицом. Я мог бы представить его врачом, канцлером казначейства, композитором или странствующим философом. Была там и сестра. Она и впрямь оказалась красивее Моны, ничего не скажешь. Но красота ее была слишком пресной. Они были сестрами, но одна была плоть от плоти семьи, а другая, не привившись, так и осталась дичком. Оторвавшись наконец от фотографий, я увидел, что мать плачет.

— Выходит, она говорит, что я ей мачеха? Но почему? И что я к ней несправедлива… Не укладывается в голове. Не понимаю… не могу понять. — Она заливалась слезами.

Брат подошел к ней и обнял за плечи.

— Не надо плакать, мама. Она всегда была странной.

— Странной, да, но это… это уже предательство. Может, она стыдится меня? Чем я заслужила такое отношение?

Мне хотелось утешить ее, но я не находил слов.

— Мне жаль вас, — сказала мать. — Вам, наверное, тяжело с ней. Не родись она у меня на глазах, никогда бы не подумала, что у меня может быть такая дочь. Поверьте, ребенком она была совсем другая. Добрая, внимательная, послушная, всегда готовая помочь. Перемена свершилась мгновенно — словно в нее дьявол вселился. Все в нас стало ее раздражать. Словно чужак объявился в доме. Что мы ни делали — ничего не помогало.

Выдержка снова изменила ей, и, закрыв лицо руками, она разрыдалась. Спазмы сотрясали все ее тело.

Мне хотелось поскорее уйти — достаточно наслушался, но меня уговорили остаться на чай. И вот я сидел и слушал дальше. Мне рассказали всю историю жизни Моны, с самого младенчества. Странно, но, по их рассказам, в ней не было ничего необычного, ничего исключительного. (Запомнилась только одна деталь: «она всегда задирала нос.) И все же на меня умиротворяюще действовали эти простые семейные рассказы. Теперь появилась возможность увидеть сразу две стороны одной медали… Не могу сказать, чтобы меня слишком поразило то, что я услышал. Со мной все обстояло точно так же. Что знают матери о своих детях? Разве стремятся узнать, чем живет заблудший отпрыск? Тревожит их, что на сердце у родного дитяти? Никогда в жизни не признаются они детям, что в душе такие же чудовища. И если дочь стыдится своей семьи, разве может она открыть такое матери?

Я смотрел на эту женщину, мать моей жены, слушал ее и не находил ничего, что, будь я ее сыном, привлекало бы меня в ней. Одна эта скорбная мина чего стоит! И еще ощущение собственной значительности! Я не сомневался, что сыновья в ней души не чают — у евреев иначе не бывает. И вторая дочь — хвала Иегове! — удачно вышла замуж. Но в стаде оказалась одна паршивая овца, и это не давало матери покоя. Она чувствовала себя виноватой, потерпев тут неудачу. Ведь это ее лоно произвело на свет дурной плод. А теперь эта дикарка еще и отрекается от матери. Ее называют мачехой — что может быть унизительнее?

Да, чем больше я ее слушал, чем больше она плакала, тем отчетливее я понимал, что, по сути, она не любит дочь. А если когда и любила, то только в детстве. Понять, конечно, никогда не пыталась. Ее уверения в собственной лояльности выглядели неправдоподобно. Единственное, чего бы она хотела, так это того, чтобы дочь приползла к ней на коленях, прося прощения.