— Пусть придет сюда вместе с вами, — взмолилась мать, когда я уже стоял на пороге, желая всем доброй ночи. — Пусть, если у нее нет совести, повторит в вашем присутствии все те гадости, которые она о нас наговорила. Как муж, вы имеете право знать правду.

По тону я понял, что она не совсем уверена в законности нашего брака. У меня чуть не сорвалось с языка: «Не беспокойтесь, если придем, прихватим брачное свидетельство». Но я сдержался.

Пожимая мне руку, мать закончила свою речь на оптимистической ноте.

— Скажите ей, что все забыто, — шепнула она.

Изображает материнское всепрощение, подумал я. Но от этого не становится теплее.

Я слонялся по району, отыскивая ту самую остановку надземной железной дороги. Как все изменилось с тех пор, как мы с Моной бродили здесь. С трудом я признал дом, к стене которого когда-то привалил Мону. Лужайки, где мы самозабвенно трахались прямо на земле, теперь уже не было. Всюду выросли новые дома, протянулись новые улицы. Я бесцельно кружил на одном месте. Но теперь со мной была другая Мона — пятнадцатилетняя tragedienne [55] , чью фотографию я впервые увидел всего несколько минут назад. Даже в этом возрасте, когда девушки обычно такие нескладные, она выглядела потрясающе! И взгляд необыкновенной чистоты! Сама искренность, пытливость и одновременно величавость!

Я вспомнил ту Мону, которую когда-то ждал у дансинга. И попытался совместить оба образа. У меня ничего не получилось. Я бродил по улице под руку с двумя девушками. Ни одной из них не было больше на свете. А может, и меня тоже.

10

Даже такому идиоту, как я, было ясно, что втроем в Париж мы не поедем. И поэтому, получив от Тони Мареллы письмо с предложением работы, я заявил дамам, что выхожу из игры. В одном из редких в последнее время задушевных разговоров я высказался таким образом, что было бы разумно отправиться сначала им, а мне присоединиться к ним позже. Теперь, когда работа приобрела вполне реальные перспективы, я мог пожить у родителей и кое-что откладывать на поездку. Или в случае необходимости переводить им за океан деньги. Но в глубине души я не мог представить, чтобы кто-нибудь из нас оказался в Европе в ближайшие месяцы. Да и в дальнейшем — тоже.

Не только ясновидец, но и обычный человек сразу понял бы, какое облегчение испытали они после моих слов. Мона, конечно же, стала уговаривать меня не жить у родных. Если уж куда-то переезжать, то лучше к Ульрику. Я сделал вид, что подумаю об этом.

Во всяком случае, наш откровенный разговор подстегнул их к поискам новых путей. Каждый вечер они являлись домой с хорошими новостями. Все их друзья и все прихлебатели твердили, что помогут собрать денег на дорогу. Стася купила французский разговорник и стала использовать меня как бессловесную куклу, отрабатывая идиотские французские фразы. «Madame, avez-vous une chambre a louer? A quelprix, s'il vousplaot? Ya-t-il de I'eau courante? Et du chauffage central? Oui? C'est chic. Merci bien, madame!» [56] . И все в таком же духе. Или спрашивала меня, какая разница между une facture [57] и l'addition [58] ? L'oeil — глаз, a les yeux — глаза. Удивительно, правда? А когда прилагательное sacre [59] стоит перед существительным, оно имеет совсем другое значение, чем когда стоит после него. Что ты об этом думаешь? Правда, забавно? Но мне было наплевать на все эти тонкости. Разберусь, когда придет время, и сделаю это по-своему.

На оборотной стороне плана города, который она приобрела, была схема метро. Она привела меня в восторг. Стася показала, где располагается Монмартр, а где — Монпарнас. Они, вероятно, сразу отправятся на Монпарнас: там больше всего американцев. Нашла она на схеме Эйфелеву башню, Люксембургский сад, блошиный рынок, abattoirs [60] и Лувр.

— А где Мулен Руж? — спросил я.

Стася полезла в указатель.

— А где у них хранится гильотина?

Этого она не знала.

Я не мог не обратить внимания на то, что множество улиц носят имена писателей. Оставшись один, я расправлял на столе карту и водил карандашом по улицам, названным в честь знаменитостей: Рабле, Данте, Бальзак, Сервантес, Виктор Гюго, Вийон, Верден, Гейне… Потом шли философы, историки, ученые, художники, музыканты — и, наконец, великие воины. Сколько узнаешь, думал я, всего лишь за одну прогулку по улицам такого города! Одна улица — или то была place [61] , а может, и impasse [62] ? — названная в честь Верцингеторига [63] чего стоит! (В Америке мне никогда не попадалась улица Дэниела Буна [64] , хотя, может быть, она и есть где-нибудь в Южной Дакоте.)

Мне запомнилась улица, о которой Стася чаще всего говорила, — там находилась Высшая школа изящных искусств. (Стася надеялась, что когда-нибудь будет там учиться.) Улица носила имя Бонапарта. (Тогда я еще не знал, что, попав в Париж, поселюсь именно там.) Рядом, на улице Висконти, в свое время располагалось издательство Бальзака. Эта авантюра доконала писателя. По соседству жил Оскар Уайльд.

Наступил день моего выхода на работу. Дорога до конторы была долгой. Тони встретил меня с распростертыми объятиями.

— Смотри не вздумай надрываться, — наставлял он меня, видимо, сомневаясь в наличии у меня талантов, необходимых могильщику. — Посмотри, как пойдет дело. Никто не будет стоять у тебя над душой. — Он добродушно хлопнул меня по плечу. — Думаю, у тебя хватит силенок, чтобы управиться с лопатой? И отвезти на тачке землю?

— Не сомневайся, — ответил я. — Конечно, хватит.

Тони представил меня десятнику, попросил того не слишком загружать меня работой и заторопился обратно в свой кабинет. На прощание он сказал, что через неделю я буду работать у него в конторе.

Рабочие отнеслись ко мне сочувственно — возможно, из-за рук, по которым легко было судить, что я не привык к физическому труду. Меня использовали только на легких работах. С такой нагрузкой справился бы и ребенок.

От первого рабочего дня я получил огромное удовольствие. Как приятно работать руками! Не говоря уже о свежем воздухе, сыром запахе земли, пении птиц. Я как-то по-новому стал смотреть на смерть. Интересно, каково это копать могилу для себя? Жаль, что такое не заведено. Наверное, в могиле, выкопанной собственными руками, лежать удобнее.

Ну и аппетит у меня разыгрался к вечеру! Впрочем, я никогда не страдал от его отсутствия. Удивительное это чувство — возвращаться домой, как какой-нибудь Том, или Дик, или Гарри, и видеть, что тебя ждет добрый обед. На столе стояли цветы и бутылка отличного французского вина. Не каждого могильщика так встречают. Я был особый могильщик. Вроде шекспировского. Prosit [65] !

Так меня встретили лишь в первый день. И все же со стороны моих дам то был благородный жест. В конце концов, за ту работу, что я совершал, особые почести не полагались.

С каждым днем нагрузки возрастали. Наконец наступил тот великий день, когда я, стоя в яме и работая лопатой, выбрасывал за спину землю. Отличная работенка! Всего лишь яма в земле? Но есть разные ямы. Эта была священная яма. Для всех людей — от первого до последнего.

В этот день я был всем. Могильщиком и покойником. На дне могилы, держа в руке лопату, я вдруг осознал, насколько символичны мои действия. Понимая разумом, что рою могилу для другого человека, я не мог отделаться от чувства, что присутствую на своих похоронах. (J'aurai un bel enterrement.) Эта фраза — «Меня ждут прекрасные похороны» — словно взята из книги анекдотов. Но стоять в глубокой яме с предчувствием беды — вовсе не смешно. В некоем символическом смысле я, возможно, копал могилу себе. Хорошо, что через деиь-два меня переведут на другую работу. Можно потерпеть. Тем более что скоро в моих руках захрустят первые денежки. Вот это будет событие! Сумма небольшая, но заработанная «в поте лица».